За окном голубое небо, лето пусть и подходит к концу – возможно это последний, прощальный, залп – но пока ещё жарко и много, много солнца. И мне вспомнился великолепный, летний, рассказ Бунина «Солнечный удар». Я взял его и перечитал с самого утра. Бунин – один из любимых моих писателей. Как прекрасно он владеет своим «писательским мечом»! Какой точный язык, какой у него всегда сочный натюрморт описаний!
И совсем не оставляет таких положительных впечатлений тот «Солнечный удар» , который снял по мотивам рассказа Никита Михалков . Как кинокритик, я не мог не вспомнить и этот фильм.
Сравним оба «удара». Несмотря на разность видов искусства, кино и литературы, мы имеем право это сделать. Кино, как своеобразный синтез динамической картинки и повествовательного текста (вынесем за скобки музыку, она не понадобится для разбора), не может обойтись без литературы. Предполагается, что любое кино, как минимум, начинается со сценария. В основу сценария, как в нашем случае, может лечь любое повествовательное произведение.
С другой стороны, (на первый взгляд, эта мысль может показаться абсурдной) и литература не может обойтись без «кино»! Это несмотря на то, что кинематограф появился совсем недавно, на тысячелетия позже литературы. Но я взял кино в кавычки – его роль выполняет наше воображение, которое в процессе прочтения той или иной книги создаёт внутри нашего сознания движение зрительных образов.
Хороший автор не просто пишет книгу. Он видит все события, даже самые фантастические, собственными глазами. Поэтому такому писателю веришь. Режиссёр же свои образы, своё видение пытается воплотить в кино при помощи актёров, интерьеров, предметов и камеры.
В этих точках соприкосновения кино и литературы мы и можем сравнить эмоции от бунинского рассказа и от фильма, созданного на его основе. И в нашем случае, мы имеем два абсолютно разных произведения. И дело тут не только в вольной интерпретации, которую позволил себе режиссёр – его картина самостоятельное произведение, он безусловно имеет на это право. Однако…
Однако, посмотрите (прочитайте), как быстро и легко у Бунина дама соглашается на адюльтер. «Ах, да делайте, как хотите!», – говорит она уже в начале рассказа и сходит с поручиком на берег, на одну ночь, чтобы потом никогда не встретиться, но помнить об их свидании всю жизнь. Какая у Бунина лёгкость и невесомость! Как точно передано это настроение! Как идеально описана эта любовная вспышка, это внезапное желание, эта невозможная доступность и блаженная легкомысленность!
Как и в каждом бунинском рассказе, мастерски дано описание провинциального городка, куда попал главный герой. И как точно показан постепенный переход от этой атмосферы произошедшего чуда к сильной гравитации беспредельной тоски о прошедшем счастье, о потерянном рае. После расставания для поручика окружающий мир постепенно наливается свинцовым весом, становится бессмысленным.
У Михалкова тяжесть же чувствуется сразу. В картине чётко заявлено двоемирие, до и после Революции 1917 года. Мир «до» показан светлыми, мягкими тонами, в мире «после» – холодные и угрюмые краски, мрачно-серо-синие. В мире «до» – пароходик, облачко, дамы в кружевах и с зонтиками, здесь всё и происходит по фабуле бунинского «удара». В мире «после» – пьяные матросы, убитый павлин и комиссары в кожанках – с первых кадров нам показывают «окаянные дни», тяжёлые времена. Но «тяжёлый» новый мир нам не нужен, сосредоточимся на старом, где поручик и получает «солнечный удар», влюбляется в молодую попутчицу. Там у Никиты Сергевича тоже всё нелегко.
Чтобы дать сойтись даме с поручиком Михалкову понадобились какие-то фокусы, нелепости, танцы и тяжёлая пьянка. Надо было показать как капает из крана вода (у меня, кстати, похожая проблема), и работают поршни в машинном отделении. И даже газовый шарф, перелетавший с места на место, не помог... Не создал он атмосферу лёгкости.
Поручику нужно было устроить перед дамой истеричную сцену. Тяжело ведь, Никита Сергеевич, очень тяжело и невыносимо сходятся у Вас мужчина и женщина. Неуклюже, топорно, несуразно. Так могло произойти только на советских курортах, а не в России, которую Вы, Никита Сергеевич, потеряли. Иван Алексеевич писал же совсем о другом! Поручик уже через три часа после знакомства просит даму: «Сойдёмте!», и они сходят на незнакомой пристани – «сумасшествие…» Бунинский поручик ставит рекорд пикапа. А у Михалкова русский офицер женщин боится, то перед голой куртизанкой в обморок падает (см. «Сибирский Цирюльник»), то сильно напивается, чтобы с дамой объясниться.
Тяжёл по Михалкову и их последующий любовный труд, который Бунин не стал описывать, и в этом тоже определённая лёгкость намёка – читатель сам всё вообразит. А в фильме камера ведёт нас к женской груди, обильно усеянной каплями пота – что они там такое вытворяли? Мебель что ли в гостинице передвигали? Пошло! Вульгарно и пошло! Пошлый и вид из окна с утра: солнце, зелёный пригорок и тропинка, ведущая к церкви. Сусально и приторно. Аж тошнит!
Многие сцены, которых нет у Бунина, абсурдны и грубо прилеплены. Они достойны только недоумения. Вот, например, фокусник в ресторане на примере лимона с косточкой объясняет поручику теорию «Капитала» Маркса. Что это за бред? Эти лишние сцены создают только дурное послевкусие, как будто бормотухи выпил, которая сильно ударила по мозгам.
Никита Сергеевич, конечно, мастер своего дела. Этого нельзя не признавать, когда видишь, как работает его камера, какие ракурсы выхватывает, как поставлена картинка. И артисты не сказать, что плохо играют в фильме, порой даже великолепно! Но вот когда всё склеивается в единую картину, то получается какая-то мура и каша. Как-будто проводишь время в дурном бессвязном сне.
Михалков пытается раз от разу создать новый киноязык, но все его последние фильмы смотреть невозможно, это шизофрения, а не кино. Неудача следует за неудачей. Так вышло и с его последним «Солнечным ударом».
Иван Бунин
Солнечный удар
После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:
– Я совсем пьяна… Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?
Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.
Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).
Поручик пробормотал:
– Сойдем…
– Куда? – спросила она удивленно.
– На этой пристани.
Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.
– Сумасшедший…
– Сойдем, – повторил он тупо. – Умоляю вас…
– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь.
Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни… Поручик кинулся за вещами.
Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.
В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна.
– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, – нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…
И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, – как раз к отходу розового «Самолета», – при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.
Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.
– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. – «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать…» И уже уехала… Нелепая женщина!
Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки. – Потому что где же они теперь могут встретиться? – «Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.
«Что за черт! – подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. – Да что же это такое со мной? Кажется, не в первый раз – и вот… Да что в ней особенного и что собственно случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»
Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса… Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство – то страдное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже некому, некому было сказать теперь! – «А главное, – подумал он, – ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд… Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», – подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки… Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало… Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
«Солнечный удар», как и большинство бунинской прозы периода эмиграции, имеет любовную тематику. В нем автор показывает, что и разделенные чувства могут породить серьезную любовную драму.
Л.В. Никулин в своей книге «Чехов, Бунин, Куприн: литературные портреты» указывает, что изначально рассказ «Солнечный удар» был назван автором «Случайное знакомство», затем Бунин меняет название на «Ксения». Однако оба эти названия были зачёркнуты автором, т.к. не создавали бунинского настроения, «звука» (первое просто сообщало о событии, второе называло потенциальное имя героини).
Писатель остановился на третьем, наиболее удачном, варианте – «Солнечный удар», который образно передаёт состояние, испытанное главным героем рассказа и помогает раскрыть существенные особенности бунинского видения любви: внезапность, яркость, кратковременность чувства, мгновенно захватывающего человека и как бы сжигающего его дотла.
О главных действующих лицах рассказа мы узнаем немногое. Автор не указывает ни имен, ни возраста. Таким приемом писатель как бы возвышает своих героев над окружающей обстановкой, временем и обстоятельствами. В рассказе два главных героя – поручик и его попутчица. Они были знакомы только сутки и представить не могли, что неожиданное знакомство способно обернуться чувством, которого за всю жизнь не испытывал ни один из них. Но влюбленные вынуждены расстаться, т.к. в понимании писателя будни, быт противопоказаны любви, способны только разрушить и убить ее.
Здесь очевидна прямая, полемика с одним из известных рассказов А.П. Чехова «Дама с собачкой», где такая же неожиданная встреча героев и посетившая их любовь продолжается, развивается во времени, преодолевает испытание буднями. Автор «Солнечного удара» не смог пойти на такое сюжетное решение, потому что «обычная жизнь» не вызывает у него интереса и лежит за пределами его любовной концепции.
Писатель не сразу дает возможность своим героям осознать все, что произошло с ними. Вся история сближения героев — это своего рода экспозиция действия, подготовка к потрясению, которое свершится в душе поручика позже, и в которое он не сразу поверит. Это происходит после того, как герой, проводив свою попутчицу, возвращается в номер. Сначала поручика поражает странное ощущение пустоты его комнаты.
В дальнейшем развитие действия контраст между отсутствием героини в реальном окружающем пространстве и ее присутствием в душе и памяти главного героя, постепенно усиливается. Внутренний мир поручика наполняется ощущением неправдоподобности, неестественности всего случившегося и нестерпимой болью потери.
Писатель передает мучительные любовные переживания героя через перемены в его настроении. Сначала сердце поручика сжимается нежностью, он тоскует, пытаясь при этом скрыть своё смятение. Затем происходит своеобразный диалог поручика с самим собой.
Особо пристальное внимание Бунин уделяет жестам героя, его мимике и взглядам. Немаловажным являются и его впечатления, проявляющиеся в виде произнесенных вслух фраз, достаточно элементарных, но зато ударных. Только изредка читателю предоставляется возможность узнать мысли героя. Таким способом Бунин выстраивает свой психологический авторский анализ – одновременно и тайный, и явный.
Герой старается засмеяться, отогнать печальные мысли, но ему это не удается. Он то и дело видит предметы, которые напоминают о незнакомке: смятую постель, шпильку для волос, недопитую чашку кофе; чувствует аромат её духов. Так зарождается мука и тоска, не оставляя и следа от былой лёгкости и беззаботности. Показывая, пропасть, которая пролегла между прошлым и настоящим, писатель акцентирует субъективно-лирическое переживание времени: настоящего сиюминутного, проведенного с героями вместе и той вечности, в которую для поручика перерастает время без возлюбленной.
Расставшись с героиней, поручик осознает, что его жизнь его потеряла всяческий смысл. Известен даже тот факт, что в одной из редакций «Солнечного удара» было написано, что у поручика упорно зрела мысль о самоубийстве. Так, буквально на глазах у читателя свершается своего рода метаморфоза: на месте вполне заурядного и ничем не примечательного армейского поручика появился человек, который по-новому мыслит, страдает и чувствует себя постаревшим лет на десять.
Солнечный удар
рассказ
читает читает В.Зозулин
Бунинскую концепцию любви раскрывает и рассказ "Солнечный удар", написанный в Приморских Альпах в 1925 году.
Это произведение, на мой взгляд, типично для Бунина. Во-первых, оно построено так же, как и многие другие рассказы, и рисует переживания героя, в жизни которого встретилось большое чувство.
Итак, рассказ начинается встречей на теплоходе двух людей: мужчины и женщины. Между ними возникает взаимное влечение, и они решаются на мгновенную любовную связь. Проснувшись утром, они ведут себя так, как будто ничего не произошло, и вскоре "она" уезжает, оставив "его" одного. Они знают, что уже никогда не увидятся, не придают никакого значения встрече, но... что-то странное начинает происходить с героем... В финале поручик опять оказывается в той же самой обстановке: он вновь плывет на корабле, но "чувствует себя постаревшим на десять лет". Эмоционально рассказ действует на читателя поразительно. Но не потому, что мы сочувствуем герою, а потому, что герой заставил нас задуматься над смыслом бытия. Почему герои остаются несчастливыми? Почему Бунин не дает им права обрести счастье? Почему, пережив такие прекрасные мгновения, они расстаются?
Рассказ назван "Солнечный удар". Что же это название может означать? Создается ощущение чего-то мгновенного, внезапно поражающего, а здесь - и влекущего за собой опустошение души, страдание, несчастье. Это особенно отчетливо чувствуется, если сопоставить начало и конец рассказа.
Целый ряд деталей рассказа, а также сцена встречи поручика с извозчиком помогают нам понять авторский замысел. Самое главное, что мы открываем для себя, прочитав рассказ "Солнечный удар", - у любви, которую описывает в своих произведениях Бунин, отсутствует будущее. Его герои никогда не смогут обрести счастья, они обречены страдать. "Солнечный удар" еще раз раскрывает бунинскую концепцию любви: "Полюбив, мы умираем...".
Иван Алексеевич Бунин
Русский писатель: прозаик, поэт, публицист. Иван Алексеевич Бунин родился 22 октября (по старому стилю - 10 октября) 1870 года в Воронеже, в семье обедневшего дворянина, принадлежавшего к старинному дворянскому роду.
Литературная известность к Ивану Бунину пришла в 1900 году после выхода в свет рассказа "Антоновские яблоки". В 1901 году в издательстве символистов "Скорпион" вышел сборник стихотворений "Листопад". За этот сборник и за перевод поэмы американского поэта-романтика Г. Лонгфелло "Песнь о Гайавате" (1898 год, в некоторых источниках указан 1896) Российской Академией наук Ивану Алексеевичу Бунину была присуждена Пушкинская премия. В 1902 году в издательстве "Знание" вышел первый том сочинений И.А. Бунина. В 1905 году Бунин, живший в гостинице "Националь", стал свидетелем Декабрьского вооруженного восстания.
Последние годы писателя прошли в нищете. Умер Иван Алексеевич Бунин в Париже. В ночь с 7 на 8 ноября 1953 года, через два часа после полуночи его не стало: он умер тихо и спокойно, во сне. На его постели лежал роман Л.Н. Толстого "Воскресение". Похоронен Иван Алексеевич Бунин на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, под Парижем.
В 1927-1942 годы другом семьи Буниных была Галина Николаевна Кузнецова, ставшая глубокой поздней привязанностью Ивана Алексеевича и написавшая ряд мемуарных произведений ("Грасский дневник", статья "Памяти Бунина"). В СССР первое собрание сочинений И.А. Бунина вышло только после его смерти - в 1956 году (пять томов в Библиотеке "Огонек").